Действительный член Академии
исторических наук
Виктор
Кирсанов
kirsanov-vn@narod.ru
Лев Толстой – разбитое «русскими учениками» зеркало русской
революции
Благодаря Ленину – Толстой удостоился чести быть великим
писателем, не понимавшим своё время. Не знаю, как за рубежом, но у нас, в
России, величие писателя определяется степенью понимания им своего времени.
Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Пушкин, Чехов и другие велики ровно настолько,
насколько они понимали социально-экономические, общественно-политические,
религиозно-философские и прочие вопросы своего времени. Отними у них это – и от
их величия не останется и следа.
Следуя поговорке «Друг моего врага, мой враг», Ленин возвёл
Толстого в ранг врагов русского народа. Находясь в первых рядах в борьбе с
крестьянством, он не мог ограничиться опорочением народников. Всё что
поддерживало и направляло крестьян – им непременно осмеивалось, осуждалось,
опошлялось и извращалось. Тем более он не мог оставить в покое Толстого,
имевшего немалый вес в глазах и крестьян, и рабочих. Низвержение Толстого
сулило ему нешуточное прибавление одураченных масс.
Стремясь увеличить свою паству, Ленин обрушился на Толстого со
статьёй: «Лев Толстой как зеркало русской революции» (опубликовано 11 сентября
1908 года в газете «Пролетарий» № 35):
«Противоречия в произведениях,
взглядах, учениях в школе Толстого – действительно кричащие. С одной стороны,
гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и
первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны – помещик, юродствующий
во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний
протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, «толстовец», т.е.
истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который,
публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь
нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь
рисовыми котлетками». С одной стороны, беспощадная критика капиталистической
эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и
государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом
богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений
рабочих масс; с другой стороны, – юродивая проповедь «непротивления злу»
насилием. С одной стороны, самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих
масок; с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только
есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной
должности – попов по нравственному убеждению, т.е. культивирование самой
утонченной и потому особенно омерзительной поповщины. Поистине:
Ты и убогая, ты и обильная,
Ты и могучая, ты и бессильная
– Матушка Русь!
Что при таких противоречиях Толстой
не мог абсолютно понять ни рабочего движения и его роли в борьбе за социализм,
ни русской революции, это само собою очевидно. Но противоречия во взглядах и
учениях Толстого – не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в
которые поставлена была русская жизнь последней трети XIX века. Патриархальная
деревня, вчера только освободившаяся от крепостного права, отдана была
буквально на поток и разграбление капиталу и фиску. Старые устои крестьянского
хозяйства и крестьянской жизни, устои, действительно державшиеся в течение веков,
пошли на слом с необыкновенной быстротой. И противоречия во взглядах Толстого
надо оценивать не с точки зрения современного рабочего движения и современного
социализма (такая оценка, разумеется, необходима, но она недостаточна), а с
точки зрения того протеста против надвигающегося капитализма, разорения и
обезземеления масс, который должен был быть порожден патриархальной русской
деревней. Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения
человечества, – и поэтому совсем мизерны заграничные и русские «толстовцы»,
пожелавшие превратить в догму как раз самую слабую сторону его учения. Толстой
велик как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов
русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России. Толстой
оригинален, ибо совокупность его взглядов, взятых как целое, выражает как раз
особенности нашей революции как крестьянской буржуазной революции. Противоречия
во взглядах Толстого, с этой точки зрения, – действительное зеркало тех
противоречивых условий, в которые поставлена была историческая деятельность
крестьянства в нашей революции. С одной стороны, века крепостного гнета и
десятилетия форсированного пореформенного разорения накопили горы ненависти,
злобы и отчаянной решимости. Стремление смести до основания и казенную церковь,
и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и
распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место
полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких
крестьян, – это стремление красной нитью проходит через каждый исторический шаг
крестьян в нашей революции, и несомненно, что идейное содержание писаний
Толстого гораздо больше соответствует этому крестьянскому стремлению, чем
отвлеченному «христианскому анархизму», как оценивают иногда «систему» его
взглядов».[i]
Грубо работал товарищ Ленин. Очень грубо. А всё от безысходности.
Будешь грубым, когда все в ногу, а один ты не в ногу. Этак и Пушкина и других
великих писателей России можно отнести к помещику, юродствующему во Христе.
«Русские ученики» не успели залечить раны, полученные ими от крестьян, не
пошедших за ними в революцию 1905-1907 годов, а тут Толстой со своим юбилеем.
Празднование 80-летия Толстого – как кость в горле у Ленина, безуспешно
пытавшегося покончить в России с общиной и крестьянством. Ему не нужен Толстой
таким, каким его знали в России и в мире. Ему нужен Толстой с кричащими
противоречиями: дурак и умный в одном лице. Излюбленный приём всех проходимцев:
когда надо опереться на Толстого – он велик, оригинален, когда надо облить
Толстого грязью – он ничтожен, смешон. Конечно, и до Ленина, и при Ленине, и
после Ленина находилось немало писак, нечистоплотно освещавших творчество
Толстого, но среди них не было ни одного перевравшего Толстого на 100%. Один
Ленин сподобился на это. Его способность тем более впечатлительна, если учесть,
что он, наверняка, не прочитал от начала до конца ни единого произведения
Толстого. Для утверждения:
«Толстой оригинален, ибо совокупность его взглядов, взятых как
целое, выражает как раз особенности нашей революции как крестьянской буржуазной
революции». (См. выше)
вовсе не обязательно читать Толстого. А тот, кто читал Толстого,
не мог бы утверждать этого без задней мысли.
А куда делся столько лет воспеваемый русскими учениками во главе с
Плехановым и Лениным светлоокий пролетариат? Куда делись призывы к уничтожению
общины и крестьян? Куда делись утверждения Ленина о том, что капиталистический
путь развития России уже никем не отрицается, что разложение деревни –
бесспорный факт и т.д., и т.п. (См. выше)??? А никуда не делись. Всё это
осталось в неизменном виде, и к ним прибавляется «особенность нашей революции
как крестьянской буржуазной революции». Делов-то… Хорошо, что к появлению
«русских учеников» на исторической арене Россия была феодальным государством.
Будь у нас в то время рабовладельческое государство, то, очевидно, Ленин
говорил бы об особенности нашей революции как рабской феодальной революции.
И потом, если верно, что Толстой велик как выразитель тех идей и
тех настроений, которые сложились у миллионов русских крестьян ко времени
наступления буржуазной революции в России, как верно то, что взгляды Толстого
выражали протест против надвигающегося капитализма, разорения и обезземеливания
масс, то не верно, что совокупность взглядов Толстого, взятых как целое,
выражает как раз особенности нашей революции, т.е. революции 1905-1907 годов
как крестьянской буржуазной революции. Очевидно, что Толстой не мог быть зеркалом
русской революции. Уличить Толстого в связи с буржуазной революцией, хоть и под
соусом «крестьянской», могло лишь извращённое сознание Ленина. До такой степени
извращённое, что даже смерть Толстого он использует для надувательства масс. В
статье-некрологе «Л.Н. Толстой» (опубликовано в газете «Социал-демократ» № 18,
16 ноября 1910 года) Ленин пишет:
«Одна из
главных отличительных черт нашей революции состоит в том, что это была
крестьянская буржуазная революция в эпоху очень высокого развития капитализма во всем мире и сравнительно высокого в России. Это была буржуазная революция, ибо её
непосредственной задачей
было свержение царского самодержавия,
царской монархии и разрушение помещичьего землевладения, а не свержение
господства буржуазии. В особенности крестьянство не сознавало этой последней
задачи, не сознавало ее отличия от более близких и непосредственных задач
борьбы. И это была крестьянская буржуазная революция, ибо объективные условия
выдвинули на первую очередь вопрос об изменении коренных условий жизни
крестьянства, о ломке старого средневекового землевладения, о «расчистке земли»
для капитализма, объективные условия выдвинули на арену более или менее
самостоятельного исторического действия крестьянские массы». [ii]
И эта чушь выдавалась и до сих пор выдаётся за чистую монету.
Столько патетики и ни крупицы здравой мысли. Одно пустозвонство. «Крестьянская
буржуазная революция в эпоху очень высокого развития капитализма во всём мире и
сравнительно высокого в России» – не лезет ни в какие ворота. И далее,
проституируя, Ленин заявляет, что революция 1905-1907 годов была буржуазной
революцией потому, что, оказывается, её непосредственной задачей было свержение
царизма, а не капитализма, поскольку крестьянство даже не осознавало наличия в
стране капитализма.
Голова
дана не только для того чтобы шапку носить. Если бы Ленин хоть немножко
поразмыслил, то непременно обнаружил бы, что нельзя бороться против того, чего
нет. Потому-то крестьяне и не боролись против буржуазии – по причине её
отсутствия в России. Что касается возможного прихода к власти буржуазии,
установления власти буржуазии, то крестьяне изначально боролись с этим наряду с
самодержавием. Требование же национализации и отмены частной собственности
крестьяне, наученные народниками, решительно выдвигали и отстаивали задолго до
революции 1905-1907 годов. В революцию 1905-1907 годов они лишь стали
добиваться осуществления своих требований. Против этого-то как раз и боролись
«русские ученики» во главе с Плехановым и Лениным.
«В произведениях Толстого
выразились и сила, и слабость, и мощь, и ограниченность именно крестьянского
массового движения. Его горячий, страстный, нередко беспощадно-резкий протест
против государства и полицейски-казенной церкви передает настроение примитивной
крестьянской демократии, в которой века крепостного права, чиновничьего
произвола и грабежа, церковного иезуитизма, обмана и мошенничества накопили
горы злобы и ненависти. Его непреклонное отрицание частной поземельной
собственности передает психологию крестьянской массы в такой исторический
момент, когда старое средневековое землевладение, и помещичье, и
казенно-«надельное», стало окончательно нестерпимой помехой дальнейшему
развитию страны, и когда это старое землевладение неизбежно подлежало самому
крутому, беспощадному разрушению. Его непрестанное, полное самого глубокого
чувства и самого пылкого возмущения обличение капитализма передает весь ужас
патриархального крестьянина, на которого стал надвигаться новый, невидимый,
непонятный враг, идущий откуда-то из города или откуда-то из-за границы,
разрушающий все «устои» деревенского быта, несущий с собою невиданное
разорение, нищету, голодную смерть, одичание, проституцию, сифилис – все
бедствия «эпохи первоначального накопления», обостренные во сто крат
перенесением на русскую почву самоновейших приёмов грабежа, выработанных
господином Купоном»».[iii]
Ленин явно негодует, что Толстой выразил в своих произведениях
негативное отношение крестьян к государству, полицейско-казёной церкви, частной
собственности и капитализму. В особенности его бесит непринятие Толстым частной
собственности и капитализма. Меж ленинских строк сквозит досада на Толстого за
то, что он творил именно в это судьбоносное время. Отсюда и его стремление
придать Толстому вид художника, рисовавшего серые будни яркими красками:
«Но горячий
протестант, страстный обличитель, великий критик обнаружил вместе с тем в своих
произведениях такое непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса,
надвигавшегося на Россию, которое свойственно только патриархальному, наивному
крестьянину, а не европейски-образованному писателю».[iv]
Сразу бы и сказал: «Куда прёшь со свиным рылом в калашный ряд!».
Нельзя, понимаешь ли, читатель: электорат разбежится. Кабы не нужда Ленина в
крестьянах, стал бы он возиться с Толстым. Давно бы уже пригвоздил к позорному
столбу с вывеской на груди «Выразитель интересов эксплуататорского класса» или
«Лакей мелкой буржуазии».
То были цветочки, принесённые Лениным на могилу Толстого. А вот и
ягодки:
«Умер Толстой, – заключает Ленин, не то радуясь, не то ликуя, – и
отошла в прошлое дореволюционная Россия, слабость и бессилие которой выразились
в философии, обрисованы в произведениях гениального художника».[v]
Ленин явно торопился покончить с Толстым. Оно и понятно. Ему не
нужен Толстой – выразитель интересов крестьян, стремящихся к социализму, минуя
капитализм. Ему не нужен Толстой – противник частной собственности и
капитализма. «Всё, баста, – говорит Ленин, – нет Толстого, нет дореволюционной
России; отныне, взамен старой дореволюционной России, мы имеем новую
послереволюционною Россию, история которой начинается со слова «капитализм»».
К концу 1910 года Ленин осмелел, не сдержался и написал работу
«Толстой и пролетарская борьба» (опубликовано в газете «Рабочий путь» №2, 18
декабря 1910 года), где его прорвало:
«Только тогда добьётся русский народ освобождения, когда поймёт,
что не у Толстого ему надо учиться добиваться лучшей жизни, а у того класса,
значения которого не понимал Толстой, и который единственно способен разрушить
ненавистный Толстому старый мир, – у пролетариата».[vi]
Не вина Толстого, что он не понимал значения пролетариата как
класса рождённого буржуазией, поскольку в толстовской России не было ни то, что
дитятей буржуазии, а не было и самого родителя искомого дитяти, т.е. не было и
самой буржуазии. Иначе – разве стал бы Ленин заигрывать с крестьянством,
обременять себя народничеством?
Разумеется, не стал бы.